Топография: статика

Ветер меняет свое безразличие на легкие порывы,

порой теплые, порой

скользящие по лицу нежной прохладой. В это время

мы меняем ногу на ногу,

прикуривая сигарету, кивая невнятному разговору,

и листья развесистого дерева поддакивают нам, соглашаясь

со всем, что происходит там - внизу, на земле, где все

невесомо: слова наши, чувства и даже

зрительные образы, уносящие нас

к стайке воробьев, клюющих дынную корку,

к истомленной жарой собаке, рухнувшей в пыли,

к мареву на горизонте и одинокой фигуре,

бредущей наискось через поле.

Лето нас заточило в золоченую клетку из солнечных бликов.

Дым сигареты пахнет пожаром в степи и

недоступным покоем. Рыбы в бассейне

целуют поверхность воды или бетонных стенок, покрытых

бархоткою тины. Время как будто ушло с твоим другом:

тени бездвижны не менее получаса.

Музыку, кажется, тоже заело - солист

тянет и тянет минорное "о", и непонятно уже, что утрачено -

молодость, девушка или родная земля.

Здесь, где нет ничего, ты говоришь,

актуально любое отсутствие. Дотянуться до чая,

до вечера дотянуть. И продолжить бессмысленный диалог -

молча, расслабленно, мягко - отдаться словам,

тщательно выверяя просодию, мелодичность и

точечным ударом вставляя нежданную грубость, хлесткий оборот,

что вновь возвращает к бытию, к пронзительной реальности,

сжавшейся в комок, в звонкую монету, сверкнувшую в грязи:

среди выплеснутых чаинок, конфетных фантиков, яблочной кожуры.

Мы еще можем видеть. И нам не важно пока положение флюгера.

Можно взобраться на крышу и смотреть в бинокль младшего брата,

смотреть на дымчатые всхолмья - насколько дотянутся окуляры

до обозримых пустынных окраин, -

как Джованни Дрого в фильме Дзурлини, пожертвовав всем,

чтобы многие годы портить глаза ожиданием

темной точки, слабого блеска металла, ржания вражеских лошадей.

На востоке темнеет небо: приближается пыльная буря;

ставим по новой маком в исполнении Чеслава Немена, ждем.